Немного для разрядки "напряжённости"
Надеюсь, что оппоненты найдут общий язык - не на почве ремастеринга, конечно, а на почве гармонизации личных отношений
Предлагаю рассказ о том, как Голованов делал ту самую запись, о которой с лёгкой руки АМЛ зашёл спор в этом потоке.
К.Б.Птица
В ДНИ ПОСЛЕДНЕЙ ОПЕРНОЙ ПРЕМЬЕРЫ Н.С.ГОЛОВАНОВА НА РАДИО
Когда в начале сентября 1950 года я принял руководство Большим хором Всесоюзного радио, в плане работы коллектива была концертная постановка оперы С. Рахманинова «Алеко». Ставил оперу Голованов. Премьера по радио намечалась на вторую половину октября. Таким образом, всё оборачивалось для меня довольно сложно: времени оставалось немного, а с коллективом я был ещё недостаточно знаком. Да, как и всегда на радио, кроме подготовки этой оперы, хору предстояло немало всяких дел. По принципу, которого Голованов всегда придерживался твёрдо, я должен был показать дело или проститься с работой на радио. Последнее меня, разумеется, не устраивало, и я крепко взялся за хор. Помощница моя, хормейстер М. Бондарь, взяла на себя бремя прочих забот, я же сконцентрировал внимание на хорах из «Алеко».
Мой предшественник, народный артист РСФСР И. Кувыкин, характером был покруче меня, но в последние годы ослаб здоровьем, а соответственно, и духом. Я же в работе с хором оказался «зол и смел», как поётся в «Алеко», да ещё и молод. Перспектива скорого свидания с Головановым подгоняла меня. Буквально ни минуты занятий не расходовалось попусту. Режим спевок был таким напряжённым, что несколько певцов, особенно озабоченных сохранением своего душевного спокойствия, отправились к председателю Радиокомитета А. Пузину жаловаться на нового руководителя, который на репетициях и слова сказать не даёт. На это председатель резонно заметил:
— А зачем певцу говорить на репетиции? Ему положено петь, а не разговаривать.
Так ходоки и вернулись ни с чем. Между тем дело шло своим чередом, и вскоре хоры были готовы. С особенной тщательностью я следовал всем усовершенствованиям, искусно сделанным Николаем Семёновичем в хоровой партитуре. Их было немало. Помню, ещё до начала работы Голованов просил меня зайти к нему, чтобы перенести из партитуры в рабочий клавир все его пометки. Придя во время работы оркестра, я с удовольствием ощутил спорый ритм его репетиции, не уступающей по сосредоточенности и творческой напряженности исполнителей самому ответственному концерту. Затем, когда наступил перерыв, я подошел к Николаю Семёновичу. Он, ещё жаркий и возбуждённый, но уже весёлый и доброжелательный, взял мой клавир и стал сам помечать толстым цветным карандашом изменения темпа, дирижерские схемы, штрихи исполнения.
Итак, мы приготовились заранее. И не напрасно. За целую неделю до первой сводной репетиции с улицы Качалова пришло распоряжение о том, что Николай Семёнович завтра в десять часов утра вызывает хор на спевку по опере «Алеко» в большую студию «А».
... Неуютным, промозглым октябрьским утром в начале десятого часа подходил я к Дому звукозаписи. «Со всех ветров» стекались мои певцы. В студии, напомнив хору кое-какие трудные места из «Алеко», в половине десятого я оставил певцов отдыхать на станках, а сам побежал в фойе встречать Голованова. По дороге, на боковом диванчике, я увидел «передового» Николая Семёновича, наблюдавшего за мной. Это был А. Золотарев, скрипач и инспектор Большого симфонического оркестра, высокий и злющий казак.
Я подошел к Золотареву, поздоровался и не успел обменяться несколькими словами, как позади меня очутился «сам». Голованов подошел своим крепким шагом. Был он, как обычно, в прорезиненном и холодном сером плаще, в круглой шляпе, с плоским ящиком-портфелем для партитур. В этот раз я вдруг заметил, что он ниже меня ростом, хотя раньше, видимо от плотности сложения, казался крупным, особенно за пультом.
Энергичным, широким движением он взял и крепко встряхнул мою руку, потом сказал: «Ну, что же, вы, оказывается, готовы? Так давайте начинать»—-и стал снимать плащ. «Николай Семёнович, вы сами будете дирижировать, или сесть мне»? — спросил я. «Садитесь вы, а я послушаю».
Голованов раскрыл партитурный ящик, достал «Алеко», и мы отправились к хору. Он уселся рядом с возвышением, на котором стоял дирижерский пульт, и раскрыл партитуру. Я же начал дирижировать.
Николай Семёнович с большим вниманием слушал, углубившись в партитуру. Из-под своей руки я искоса видел, как он временами быстро взглядывает на меня и опять смотрит в ноты. «Изучает,—думалось мне. — Что-то он скажет о подготовке хора?!»
В этот раз, может быть, для первой встречи Голованов вел себя очень сдержанно, хотя и глядел строго. Сделал несколько незначительных замечаний, что-то ещё изменил в голосоведении. Прорвало его в другом направлении. Во время тихого пения хора некий радиотехник, бродивший в студии среди аппаратуры, зацепил ногой микрофон и грохнул...
— Что он тут ходит, — закричал Голованов, — что ищет?! Лошадь потерял?! Сто человек работают, один мешает!..
Я все старался уловить: напускная это строгость или натуральное раздражение?
Когда мы кончили петь, Николай Семёнович ещё некоторое время сидел, что-то помечая в партитуре. Затем поднялся и попросил уступить ему место:
— Хочу примериться кое-где.
Заняв место за пультом, Голованов в самом деле взял с хором два-три места. В финале, ми-минорном эпизоде, где тенора имитируют сопрано, группа наших теноров, не располагающая возможностью яркого звучания, терялась в гуще хорового tutti: голоса были потёртые, немолодые. Голованов отругал их за верхнее ля. Певцы пыжились, но и во второй раз лучше не спели.
Попутно с певцами досталось и нашей концертмейстерше. То ли от испуга, а может, по недосмотру она спутала звуки аккорда, задавая тон. Да ещё довольно грубо показала по требованию Голованова одну хоровую фразу.
— Какого чёрта вы небрежничаете! — напустился он. — Как вы играете, так они будут петь.
Это было хотя и нелюбезно, но резонно.
— Ну, теперь мне надо в Большой, — промолвил Голованов, закрывая партитуру. — Через неделю встречаемся на оркестре. Желаю успеха.
Прощаясь, он не произнес ни звука о своем впечатлении от хора, оделся и быстро ушёл.
Окончательно расстроившись, я отправился в главную музыкальную редакцию, горестно размышляя: «Что же он молчит? Хотя бы обругал, и то было бы легче. Верно, совсем уж недоволен?»
Когда я собрался уходить, в коридоре меня повстречал флейтист Большого симфонического оркестра Г. Мадатов. Он шёл мне навстречу, широко распахнув руки, и улыбался.
— Поздравляю, — забасил он, — у вас полная победа! Сейчас я провожал Николая Семёновича, и он прекрасно говорил о вас и о подготовке хоров «Алеко». Очень хвалил.
— Полно, Григорий Яковлевич, так ли?
— Да, да! Я только что от него.
В мгновение ока я стал совершенно счастлив и, по всей вероятности, такой радости в своем деле не испытывал ни до того, ни после. Ни один самый ясный майский день не был для меня таким лучезарным, как этот, когда я под изморосью шествовал из Дома звукозаписи восвояси.
...Неделя промчалась незаметно, и вот мы все уже на первой оркестровой репетиции «Алеко» в большой радиостудии «А».
Голованов сидел за дирижерским пультом во главе Большого симфонического оркестра радио «во всей своей славе». Они что-то уже играли до нашей общей репетиции. Этот оркестр был любимым детищем Голованова, выпестованным его собственными руками. В Большом симфоническом играли замечательные инструменталисты, заслужившие трудом и талантом право находиться в оркестре Голованова. Концертмейстер первых скрипок заслуженный артист РСФСР М. Каревич обладал несильным, но чарующим звуком. Каревич был прекрасным человеком, и Николай Семёнович его очень любил. Весёлый и экспансивный скрипач, волнуясь, начинал заикаться. «Это оттого, — шутили досужие оркестранты, — что когда-то его напугал на репетиции Голованов».
Лауреат Всесоюзного конкурса музыкантов первый валторнист Я. Шапиро и первый трубач С. Попов владели красивейшим среди духовиков Москвы звуком.
Во главе блестящей контрабасовой группы оркестра стоял В. Хоменко. Кроме высокого профессионального мастерства, этот музыкант обладал поразительной интуицией. Был случай, когда оркестр репетировал только что присланную из США Третью симфонию С. Рахманинова. Произведение ранее не исполнялось у нас. После первого же часа репетиции Хоменко заволновался. Он стал проверять свою партию, сличать её с партитурой и, наконец, подступил к Голованову, утверждая, что в партитуре не хватает одного такта, ссылаясь на своё ощущение неполноценности формы. Голованов сперва нахмурился, потом задумался над партитурой. Посмотрели ещё и послали запрос в Америку. Вскоре получили ответное письмо с извинениями и недостающим тактом.
Уже работал в оркестре совсем юный талантливый флейтист Саша Корнеев. И ещё много славных имён украшало этот великолепный коллектив. Так что Николай Семёнович с полным основанием мог восклицать на репетициях: «Одни профессора и лауреаты в оркестре!» И дальше — внезапная модуляция: «А кто играть будет?!»
В Большом симфоническом Голованова обожали и чтили, он же возвышался над этим бурным морем характеров, индивидуальностей, талантов уверенно и незыблемо, как гранитная скала.
Впрочем, если уж пользоваться геологическими аналогиями, сейчас он господствовал над окружающим наподобие готового к извержению вулкана, и вся предрепетиционная суматоха в студии происходила с заметной и опасливой оглядкой на него. Все нити управления огромным механизмом радиоисполнения оперы, состоящим из солистов, хора, оркестра, звукорежиссеров, редакторов и даже дикторов, сходились к его пульту.
Весёлый и возбуждённый, с видимым удовольствием он готовился натянуть вожжи и крепко взнуздать нас всех. Пока же Голованов то бодро покрикивал, отдавая распоряжения людям, готовящим репетицию, то разговаривал с окружающими его музыкантами.
У меня сложился тогда такой парафраз:
Он знак подаст, и все хлопочут:
Поют, играют и дудят,
Он засмеётся — все хохочут,
Нахмурит брови — все молчат.
Он здесь хозяин, это ясно!..
Куда уж яснее! Радиотехники сноровисто размещали аппаратуру, закрепляли микрофоны. Певцы хора необычно организованно спешили па свои места. Вольнолюбивое племя медных духовых деликатно заканчивало настройку.
Вот торопливой рысью, мало соответствующей солидной комплекции и служебному положению, пробежал главный радиоинженер Е. Стариков— любимец Голованова, спеша самолично подкрутить что-то у центрального микрофона. Уже появился в студии невозмутимо спокойный музыкальный руководитель Дома звукозаписи Б. Владимирский. Ещё один из непременных участников передач Голованова, его близкий друг, старейший звукорежиссер Н. Вышеславцев что-то озабоченно спросил у дирижёра и поспешно направился в аппаратную. А там, за стеклянным окном, уже полным-полно народу: ведь каждая работа Голованова — событие. Ждут начала. У нижнего микрофона группируются солисты и сосредоточенно покашливают, проверяя состояние своих голосовых связок.
В студии царит атмосфера общей деловой напряженности. Она во всём, даже в сдержанно улыбающихся лицах нескольких человек, окруживших Голованова, который рассказывает как ни в чем не бывало что-то забавное.
Увидев меня, Голованов приветственно помахал рукою и, подозвав к себе, сказал:
— Ну, вот и дошли до самого главного. Сейчас будем оперу делать. Садитесь-ка к хору да командуйте.
Последнее я воспринял буквально и поспешил к своим певцам. Усевшись на свое маленькое возвышение перед хором, я приготовил клавир и стал собираться с мыслями. Казалось, всё пока шло недурно. Хор вышколен, принят и одобрен Головановым и теперь готов к началу. И всё же чувство тревоги не оставляло меня. Ведь теперь я здесь уже не в качестве стороннего наблюдателя, теперь я головой отвечаю за немаловажную сторону исполнения. Ко всему прочему, это была первая встреча оркестра с хором после смерти И. Кувыкина, прекрасного музыканта и хормейстера, пользовавшегося многие годы огромным авторитетом на радио...
